Звезда драмы «Снегирь» и сериала «Дайте шоу» рассказал о событии, изменившем его мировоззрение, дедушке — народном художнике и напутствиях Сергея Безрукова
Олег Савостюк заявил о себе в двадцать один год с выходом фильма Бориса Хлебникова «Снегирь». А недавно пространство взорвал сериал «Дайте шоу», где молодой актер одну из главных ролей. Олег вырос в семье художников, но из всех выбрал другой путь. Об этом и многом другом — в эксклюзивном интервью журналу «Атмосфера».
— Олег, ты учишься в ГИТИСе, но при этом умудряешься сниматься и играть спектакль в Губернском театре. Как это у тебя получается?
— Приходится «из кожи вон» лезть, чтобы все успеть, хотя у меня уже немножечко другой формат обучения — в основном репетиции дипломных спектаклей. Мне повезло, что Алексей Анатольевич Блохин, мой мастер, в этом смысле абсолютно демократичный человек. Он понимает, что съемки и работа в театре — незаменимая часть профессии. Поэтому всегда идет навстречу и даже помогает. И, с одной стороны, я осознаю, что существует учебный процесс с базой, школой, но все это тебе дают на первом и втором курсах. А с другой — КПД обучения больше, когда ты в работе осваиваешь профессию. Я очень много выношу из театра и со съемочной площадки. Алексей Анатольевич сразу говорил, что настоящая школа начнется в театре, а тут вы делаете первые шаги, мы учим вас простейшим вещам, и если вы их воспримете, потом вам будет легче.
— Но мастер отпустил тебя играть у Безрукова еще на втором курсе…
— Да. Сразу после разговора с Сергеем Витальевичем я поехал в ГИТИС к Алексею Анатольевичу и искренне спросил, даст ли он мне возможность пойти в это неизведанное. И он сказал сокровенные слова, которые я на всю жизнь запомню: «Глупо будет не попробовать. Дерзай!». Если бы он ответил, что надо еще чему-то научиться, я бы не пошел.
— Признайся, не возникало мысли, что раз у тебя получаются такие роли и в кино, и в театре, то, может быть, ремесла уже хватает?
— Положа руку на сердце, скажу, что, конечно же, возникают. Но самое простое сказать себе: «Слушай, зачем тебе этот институт, у тебя же все есть уже?». А потом я начинаю репетировать спектакль с нашими педагогами и понимаю, что еще на таком низком профессиональном уровне нахожусь, не познал и половины актерского инструментария. Я могу выезжать на каких-то своих красочках, которые в себе закрепил, на сарказме, например. И Сергей Витальевич мне говорил: «Пока ты можешь пользоваться одними и теми же приемами, и это будет выглядеть органично. Но потом, когда возникнет интересная характерная роль, тебе уже будет сложнее». И я чувствую, что только сейчас начинаю раскачиваться на то, чтобы сыграть, например, психологически неустойчивого человека. Вообще наша профессия — это бесконечное обучение. Вот Аль Пачино, Роберт Де Ниро, Марлон Брандо или Олег Янковский — величайшие артисты всех времен и невероятно обаятельные люди, но у них огромный технический багаж. А Олег Павлович Табаков — вообще технарь всех времен и народов. И от него столько вышло технарей! Безруков — великий технарь. Когда мы репетировали, он рассказывал, сколько схватывал от Олега Павловича и как тот делился такими парадоксальными вещами, от которых с ума можно было сойти.
Сергей Витальевич всегда говорит, что девяносто процентов нашей профессии — это техника, а вот оставшиеся десять создают ту самую магию актера. Но не существует градусника, который измерит профессионализм артиста. Человек с улицы может сыграть одну роль не хуже или даже лучше, чем очень хороший актер, просто потому, что она идеально ляжет на его психофизику, внутреннее самоощущение. А чтобы быть разным, нужны знания и умения. И для меня именно это важно в институте, а не «корочки».
— Да, но мне кажется, приятно получить диплом такого хорошего заведения, которое оканчивало много больших актеров.
— Мне тоже будет безумно приятно получить диплом. И за ощущением завершенности я иду. Мне это важно, потому что я мало чего в своей жизни доводил до конца. Например, играл в футбол с пяти до двенадцати лет, был капитаном команды, мне светило какое-то будущее, а я как-то незаметно это все завершил. Потом занимался английским, тоже бросил, затем гитарой… Правда, диплом музыкальной школы есть, но ощущение, что меня дотянули до него, а я потерял интерес под конец и уже просто догребал, что называется. Пока я чувствую процесс обучения в ГИТИСе, а что будет дальше, не знаю, дойду ли до конца.
— После таких громких работ, как в «Снегире», да еще в совсем юном возрасте, и в недавнем громком сериале «Дайте шоу», в картине «Маме снова семнадцать», по сути, фильме на двоих со Светланой Ходченковой, не было ли у тебя головокружения от успехов?
— Для меня главные цензоры — члены моей семьи и близкие друзья. Когда человек меняется внутри индустрии, это не всегда показатель звездной болезни, а вот если такое происходит внутри семьи или твоей компании — это уже тот самый звоночек. Но мне ничего подобного не говорили. Знаете, я уже больше года живу в дедушкиной художественной мастерской, и все, что там находится, направлено только на созидание, любовь к искусству, людям. И мне очень сложно представить себе зазвездившегося художника. Мой дедушка никогда таким не был, хотя он народный художник СССР, известный плакатист, много лет был секретарем Союза художников, профессор. Но он с каждым годом становился все проще и проще, и так все о нем говорят. Очень надеюсь, что если что-то случится в моей голове, решу, что я великий артист, то родные люди смогут мне грамотно все объяснить. Но я хочу немного оправдать нашего брата-актера, потому что вокруг так много людей, которые тобой восхищаются, что сложно не забыть, что ты такой же простой человек. Когда моя бабушка говорит: «Боже мой, ну как же ты это сыграл, какой ты у меня талантливый!» — конечно, хочется в это верить. Ты сразу расплываешься и думаешь: «Да, значит, я избранный». А надо понимать, что ты просто сделал что-то, тронувшее людей.
— При этом надо и хвалить себя уметь, не кокетничая, из серии «Ай да Пушкин, ай да сукин сын»…
— Недавно я увидел видео с Роналду перед важным штрафным ударом. Все мировые психологи разбирали его. А он секунд двадцать разговаривал сам с собой. По губам просто читали потом: «Ты это делал много раз, старайся сконцентрироваться на точке, ты молодец, у тебя прекрасная жена, хорошая карьера, ты всего этого добился сам и сейчас все сделаешь». Было видно, что он успокаивается и в итоге забивает гол.
— Часто твои коллеги говорят: «я сам себе главный критик», что не всегда оправданно. Джулия Ламберт из «Театра» Моэма после одного спектакля сказала мужу-режиссеру, что сегодня она играла божественно, а он ответил, что она играла ужасающе.
— Да, это не всегда можно правильно чувствовать. Но я думаю, что она играла ужасно, потому что думала о том, как играет, что делать нельзя. И театральный институт учит этому.
— Ты сказал о членах твоей семьи. Ты не один у родителей?
— У меня три родных сестры. Арише — тридцать шесть лет, Лизе — тридцать три, Леле (Ольге) — двадцать шесть. У нас очень дружная семья, никто ни с кем по-крупному никогда не ссорился. Случались какие-то бытовые истории, в основном в моем пубертатном периоде, я мог с кем-то поругаться. Мы с сестрами очень близки. И с взрослением я стал еще сильнее чувствовать их как свою кровь и плоть.
— Родители, значит, хотели дождаться мальчика?
— Конечно! У меня прадед — Михаил Михайлович Савостюк, мой дедушка — Олег Михайлович, мой папа — Михаил Олегович. В общем, для продолжения вот такой династии очень нужен был мальчик. (Смеется.) А если серьезно, папа обожает дочек, но он мечтал о сыне. Я родился 1 апреля, папа тогда работал не в Москве. И когда ему позвонили и сказали, что родился мальчик, он, естественно, не поверил.
— И все, кроме тебя, художники…
— Да, Ариша окончила Суриковский институт, и Леля его сейчас оканчивает, а Лиза училась в другом институте, она дизайнер. Слава богу, меня никогда не заставляли этим заниматься за отсутствием способностей к рисованию. А у них все само шло.
— А ты чувствовал, что у тебя есть способности к лицедейству, или это заметила учительница, сказавшая маме про киноколледж?
— Да никто особо актерских данных у меня не замечал, но я был активный и любил передразнить кого-то. И вообще дух авантюризма во мне не спал никогда, я был проблемным школьником. После девятого класса мне сообщили, что в десятый не возьмут, а маме учительница сказала, что есть вот киноколледж, пусть попробует в артисты пойти, мол, там все такие. А я хотел заниматься своей жизнью, а она у меня была дворовой, с пивом, пацанами и ощущением тотальной свободы. Конечно, мама нервничала и одна пошла на день открытых дверей, я сказал, что мне это неинтересно. Помню, как она вернулась домой со словами: «Слушай, там так классно, сплошное творчество, но у них есть декларация принципов, и ты, наверное, не уживешься». Я ответил: «Ну и прекрасно». В итоге я нехотя, но поступил туда. Потом узнал про эту декларацию, в которой было написано, что студенты не могут ни пить, ни курить, ни ругаться матом, то есть делать все то, чем я уже промышлял тогда. (Смеется.) Были еще другие правила, с которыми я тоже считал себя несогласным. Мне казалось, что это лишает меня свободы, которую я нажил во дворе. Но я начал учиться и уверился в том, что актерская профессия — просто торговля лицом.
Дисциплина и вся эта декларация меня немножечко вышибали, я хотел, как прежде, «жить» на улице: играл на гитаре в переходе, зарабатывал каких-то пятьсот рублей и шел с пацанами пить пиво.На втором курсе совсем перестал посещать колледж. Родители думали, что я учусь. Собрался бросить, и тут мне позвонила заведующая актерским факультетом и сказала: «Ты не уходи, возьми академический отпуск на полгодика, подумай». И вот про академку родители уже узнали. Папа как раз приехал с Кавказа, и мама должна была с ним уезжать. А тут такая новость… Мне тогда захотелось заниматься музыкой, я решил сделать свою студию, но родители сказали: «Нет, старина, ты поедешь с нами работать». Я говорил, что не хочу, но ничего не помогло. Мои родители — художники-реставраторы, тридцать пять лет этим занимаются. Мы расписывали храм в Черкесске каждый день с семи утра до семи вечера, жили в небольшой квартирке у приходской бабушки и как-то друг с другом заново знакомились.
— Прости, сколько лет маме и папе?
— Сейчас маме шестьдесят два, а папе пятьдесят девять, но они у меня полный молодняк. Хотя до поездки с ними я не совсем так их воспринимал, а когда увидел, как они кайфуют в работе и как проводят время, понял, что мне до них далеко, потому что у них столько энергии и позитива и они так здраво и свежо мыслят! А это самое главное в художнике. И они стали для меня настоящими друзьями. Мои друзья очень любят их и всегда помогают.
— В Черкесске ты был на подсобных работах?
— Да, но в какой-то момент папа меня определил на купол, и я раскрашивал ромбики вокруг лика Христа. И когда месяц сидишь под куполом без Интернета, невольно начинаешь разговаривать сам с собой, и это такое удовольствие! Но вначале я думал, как бы оттуда ретироваться. Все изменилось через несколько недель. Я узнал, что мой друг из нашей компании покончил жизнь самоубийством. Он ничего не употреблял, просто сложилось много факторов, в том числе трагических, а он все в себе держал. Парень был очень улыбчивый. Мы с пацанами говорили, что из нашей компании это последний человек, который мог так сделать. И на похоронах мы с ними посмотрели друг на друга и поняли, что, наверное, куда-то не туда идем. После этого я вернулся в колледж. А еще я на первом курсе зарегистрировался на портале «Кинолифт», но не заглядывал туда, и тут открыл, а там приглашения на пробы. Я откликнулся. И Влад Баханович, студент ВГИКа, меня утвердил, мы сняли короткометражку, и я просто влюбился в съемочный процесс.
— После колледжа ты поступил в ГИТИС, а пробовал и к Безрукову во ВГИК, в театре у которого теперь играешь…
— Да, на первом туре он меня единственного из десятки пропустил на второй, подозвал и сказал: «Слушай, старина, я тебя пропустил, но сделал это авансом. Понимаешь, нужен темперамент, посмотрим.может быть, какой-то маячок зажжется». И на следующий тур я ему приготовил есенинского Хлопушу. Это был немножко стебный ход: мол, нужен темперамент, будет Есенин, ваш любимый. Он посмеялся и сказал, что все здорово, хорошая температура появилась, приходи на конкурс. Но на конкурс я не пошел, потому что меня уже взяли в ГИТИС. Мы с Алексеем Анатольевичем Блохиным как-то искренне поговорили на третьем туре вроде ни о чем, а вроде и обо всем. И я почувствовал, что это мой мастер. Но вот спустя два года я играю у Сергея Витальевича в спектакле. (Улыбается.)
— Он тебя не спросил: «Ну что же ты не пришел?»
— Первое, что он сказал: «Я тебя ждал на курсе, но как вышло, так и вышло. Рад, что ты в ГИТИСе, в учебе. Давай теперь в „Капитанской дочке“ попробуем поработать».
— Есть ли какие-то разговоры, что в следующем сезоне будешь что-то играть у него? И хочешь ли этого?
— Хочу, но для начала надо разобраться с ролями, которые у меня в институте накопились: в «Мещанах», «Непокоренной» Моэма и «Незнайке». Мастер поставил прекрасный детский спектакль в учебном театре. Незнайка — парадоксальный гений. Он мыслит не теми категориями, которыми мы привыкли мыслить, абсолютно разрывает шаблоны. И в него так все влюбляются, потому что он существует по наитию.
— Чувствую, как он тебе близок по натуре.
— Да, я очень люблю такие прыжки в детство, и как не хочется это все отпускать. Я просто наслаждаюсь, когда разговариваю со своим племянником, которому сейчас семь лет и у него незнайковское мышление. Стены, которые я почему-то в себе строю, он разрушает своим обаянием и простейшим гениальным взглядом. Мы ограничиваем себя тем, как на нас посмотрят, что о нас подумают. Кстати, первый враг актера — боязнь показаться каким-то не таким.
— Ты говорил, что с Пашей из «Дайте шоу» тебя тоже многое роднит и что вы даже брали какие-то моменты из твоей жизни…
— Нас роднит прежде всего чувство справедливости. Мы с режиссером Димой Литвиненко дорабатывали персонажа прямо на площадке, даже сценарий переписывался. Обсуждали поступки моего героя. И, исходя из моего ощущения, где-то меняли сюжетную линию.
— Герой проживает первую любовь. А что у тебя с этим?
— Мы с моей девушкой Ульяной Молдовановой вместе уже семь лет. Я пришел к ним на курс из академки. Мы начали встречаться, в колледже проводили двадцать четыре часа друг с другом, а в какой-то момент, мне было почти восемнадцать, Ульяна переехала к нам, потому что она живет в Лыткарине, а я недалеко от колледжа. Мои родители ее сразу полюбили, поэтому не было никаких проблем.
— У тебя очень успешно развивается карьера. А в связи с этим не было проблем в ваших отношениях?
— У Ульяны есть несколько достойных сериалов с большими ролями, она хорошая актриса. И она всегда радуется за меня. Но мы за это время пережили много внутренних пертурбаций, потому что актерский организм довольно сложно устроен. Существует и профессиональная ревность, и какие-то профессиональные законы. И мы, как мне кажется, очень достойно через все это прошли. В первую очередь благодаря Ульяне, потому что она всегда искренне говорила, если с ней происходило нечто подобное. Первая точка невозврата, когда человек такое таит в себе. Ульяна не позволила нашим отношениям рассыпаться.
— У вас нет домашних питомцев?
— Я не чаю души в животных. Это моя слабость просто. У нас в семье был черно-белый кот Цезарь и далматинец Муна. Цезарь появился, когда мне был год. И не стало его в мои двадцать два, то есть он прожил со мной всю жизнь. Это был просто гениальный кот. У нас происходило настоящее общение, а на старости лет он мне такие вещи «говорил»… Когда мы его хоронили, я просто лишился куска себя. И я немного побаиваюсь снова такое пережить. Еще я считаю, что кот, тем более собака, да любое домашнее животное, сильно страдает в разлуке с хозяевами. А профессия у нас разъездная. И я пока не понимаю, могу ли себе сейчас позволить такое счастье, если животное будет брошенным.
— Ты как-то сказал, что самое страшное для тебя — представить себя в одиночестве, точнее, никому не нужным и неинтересным, и что ты нечто подобное уже проходил…
— Это было в мои периоды взросления, когда никто тебя не понимает. (Улыбается.) Но, говоря про одиночество, ловлю себя на мысли, что иногда, что-то посмотрев или прочитав, не хочу делиться тем, что узнал, почувствовал, а хочу побыть в этом ощущении. Я довольно закрытый человек, мне часто хочется поменьше разговаривать, а при этом быть рядом с близкими людьми. Вот такое внутреннее противоборство. Я не могу даже молчать с человеком, если мне неинтересно с ним или я не чувствую его. Если не смогу честно сказать об этом, найду тысячу причин, чтобы уйти, сбежать. При этом часто включаю какую-нибудь передачу, чтобы фоном что-то звучало, если никого нет дома. Я иногда боюсь начистоту с собой поговорить, кажется, что могу найти в себе нечто страшное. Возможно, поэтому в одиночестве, если не занят, люблю собирать лего. Обожаю гладить, особенно когда нужно успокоиться или закрепить уходящий день в себе. Ты же постоянно находишься в кругу людей, а тут вдруг тишина. Каждая складочка, которую я разглаживаю, — это эмоции, которые я сегодня испытал. И чтобы со спокойной душой положить свое тело на кровать, я должен вспомнить все, еще раз пережить, что-то выкинув из сознания, а что-то подчеркнув.
